Когда мои русские друзья спрашивают меня сегодня, помнят ли поляки о годовщине нападения гитлеровской Германии на Советский Союз 22 июня 1941 года, то отвечаю им прямо и честно: не помнят.

Происходит это по нескольким причинам. Во-первых, потому, что для поляков Вторая мировая война началась 1 сентября 1939 года, когда прозвучал первый залп с линкора «Шлезвиг-Гольштейн» на Вестерплатте и погибли первые гражданские жители в результате преступной бомбардировки Велюня самолетами Люфтваффе. И это не должно никого удивлять, потому что это результат самой что ни есть польской истории.

Во-вторых, надо помнить, что 17 сентября 1939 года, согласно секретным протоколам к пакту Молотова—Риббентропа, на территорию Польши вошли советские войска и трудно было тогда и тем более после ожидать, что поляки будут восхищены этим событием. Поэтому в нападении Германии на Советский Союз видели схватку двух врагов, мало их волнующую.
И все-таки ответ на вопрос, есть ли в Польше кто-то, кто помнит о 22 июня 1941 года, звучит так: да, я помню. Благодаря моему отцу. Его 22 июня 1941 года навсегда останется в моей голове.

В этой моей памяти отражается вся сложная польско-русская история. У отца были все основания, чтобы испытывать антирусские настроения. Сын деревенского учителя, он воспитывался в патриотическом духе, важной частью которого было неуважительное отношение к России. Он рассказывал мне, как ненавидел русских, которые 17 сентября 1939 года вошли в их деревню. Потом, скрываясь, он бежал вместе с отцом через поле ржи, когда в поисках польского учителя пришел НКВД. А когда всё «рассосалось» и когда  можно было вернуться, в доме отца уже жил советский офицер, скорее всего капитан. И мой отец запомнил, что этот простой, до глубины души добрый человек относился к ним с симпатией, пытался дискутировать, убеждал их принять коммунизм, употребляя аргументы, которые выучил, наверное, из Краткого курса ВКП(б) или из каких-то армейских идеологических предметов. Но не было в нем агрессивного фанатизма, только глубокое убеждение, что поляки сами увидят, как много хорошего принесет советский строй. Почти два года мой отец был советским гражданином, учился в советской школе. До 22 июня 1941 года.

?Историю, которую я сейчас расскажу, мой отец Ежи Вишнёвский рассказывал мне, когда мы жили в Москве и отец работал корреспондентом коммунистического издания «Трибуна Люду». Вспоминал, что это было 23 июня, а может, днем позже. Выйдя на дорогу перед своим домом, он увидел, что во всю ее ширь на восток плыла река бежавших от войны людей. Кто с чемоданчиком, кто с ребенком на руках, кто с коровой. Океан испуганных, смертельно уставших людей ринулся на восток, лишь бы только подальше от бомбардировок и смерти. И вдруг в эту людскую массу вторглась какая то дисгармония. Это против течения толпы людей шли 7–9 человек. Вел их молодой лейтенант. Отец рассказывал, что обратил внимание на маленького солдатика с раскосыми глазами, может, это был казах или узбек, который шел в конце строя с абсолютно каменным лицом и, вытащив штык, пробовал пальцем, является ли его наконечник достаточно острым, чтобы убивать. Эта картинка навсегда запечатлелась в глазах отца — горстка солдат и этот один, проверяющий остроту своего штыка. И пошли. И, наверное, остались там на века...

Я уже говорил, что поляки нападение Германии на Советский Союз воспринимали как войну двух враждебных им государств.

Отец не был исключением. Но лишь до того момента, когда через несколько дней после захвата немцами их деревни он вместе со своим отцом и еще 40 мужчинами стоял у каменной стены костела с поднятыми вверх руками и под направленными им в лицо дулами двух пулеметов, готовых открыть огонь. Кто-то убил немецкого солдата, и если к вечеру виновный не будет найден, то все будут расстреляны. Дал приказ немецкий офицер. Так и стояли целый день с поднятыми вверх руками, прощаясь с жизнью. После нескольких часов мучений моего отца вытащил из толпы приговоренных к смерти мужчин служащий в вермахте поляк из Силезии. С силезским говором выкрикнул, чтобы убирался вон домой, пнув его под зад. Спустя некоторое время отпустили и остальных заложников. Видно, нашли виновника.

Тогда ни у кого не было сомнений, на чьей стороне будет победа. Немецкие солдаты, благоухающие добротным одеколоном, холеные, уверенные в себе, с современным оружием — на фоне советских солдат тех времен выглядели очень контрастно: исходила от них сила и уверенность в победе.

Потом отец пошел в леса, в партизанский отряд Армии Крайова, и стрелял по немцам, как умел, а после 1942 года они уже ждали Красную армию. Ту самую, которую так ненавидели в 1939 году. Ждали, потому что знали, что она принесет свободу от неминуемой гибели, которую готовили немцы. И советские солдаты пришли, отцовский отряд был разоружен, и отец рассказывал мне, как тогда ему, 16-летнему пареньку, фронтовые солдаты давали есть и говорили, отбирая ружье, что война не для него и чтобы шел к маме. И пропустили через линию фронта, наверняка нарушая какой-то устав.

Потом отец пережил еще сталинские времена, когда ежедневно, выходя из дома, не знал, вернется ли, потому что аресты тех, кто служил в Армии Крайова, были в порядке вещей. Спустя годы сталинизма пошел учиться и вступил в Коммунистическую партию. Стал журналистом, честным «коммунякой», как у нас говорят пренебрежительно. Скоро минует десять лет с момента кончины моего отца. Незадолго до его смерти я спрашивал отца, стоило ли ангажироваться в социалистическую Польшу, когда уже видел ее падение и возрождение капитализма. Он отвечал, что стоило. Никогда отец не навязывал мне своих мнений и взглядов. Но когда мы вместе приехали в Москву в 1981 году, то за пять лет пребывания в СССР я увидел, как отец уважал вашу страну. Без лакейства, пресмыкания, но с убеждением, что заслуживаете уважения и что наши народы должны быть близки.

Думаю, что основой этого убеждения была картина того самого события 1941 года, когда советские солдаты шли на верную смерть, считая это своим долгом.